Я написала Ваше имя и не могу писать дальше.
М.Ц.

Гил. Ги-и-ил. Она растягивала звуки его имени и старательно не смягчала последнюю согласную, чтобы он чувствовал себя скалой, горой, щитом, защитником. Чтобы он был всем тем, чем не мог быть дома. Поэтому и существуют курорты — чтобы быть тем, кем ты не бываешь.
Могильной плитой станет каждый из них. Правда, сомнительное утверждение, Петра вот уверена не была до последнего десятилетия, что найдется кто-то, кто ей плиту закажет. И на памятник в полный рост она никогда не рассчитывала. Ну может быть только чуть-чуть, когда ее любил скульптор, что видел в ней мертвую. Теперь перед ее глазами мертвый, постаревший Гил, такой правильный и послушный, что пережил всех, чтобы оказаться среди лысых деревьев и плакальщиц. Надо тоже проронить пару слез. Надо. Не прятаться за большими солнцезащитными очками, темным платком поверх черного плаща, а плакать. Может, утешать жену скончавшегося, его детей, внуков. Как много их народилось. Гильберт основательно отпечатался на этой земле своим пометом, потому и уходит.
И приглашает на свои похороны. Не мог не пригласить. Через уста других людей, что сидят в кофейнях Вены, щебечут в Бадене, звучат в Австрии. Нас так мало, говорят, что каждого мертвого провожают. Петра кривится — они говорят, а ее не проводят. Потому что Альтхаус — это что-то соседнее с хаосом. Такая путаница с этими тиранами, правда? На них именные приглашения не пишут.
На Шварцев, вот, пишут.
Йозефа сложно не заметить. Даже если он весь в черном среди ворон, даже если он в очереди на соболезнования, даже если он один из ряда таких же светловолосых и голубоглазых — к нему взгляд прикован. Как сама Петра к нему прикована. Она даже трет запястья, скрытые длинными рукавами свитера, чтобы проверить, на ней ли все еще наручники? Иллюзия. Она никогда не носила железных браслетов на руках, а цепи тем более. Но взгляд-то как-то Йозеф к себе приковал, правильно?
Он не забирает у нее возможности посмотреть на гроб Гильберта из тени соседнего высокого памятника. Рядом с каблуками дрожат чужие свечи. Лампадку она не принесла, потому что ее едва хватает на ту единственную, что целый век у кого-то в руках. Гильберту достаточно, что она была в его руках, когда ему это было нужнее всего.
Когда было платье — белое, собирающее пыль дорожек, — когда был зонтик — большой, для двоих, — когда была девичья неуверенность — а вдруг он лжет? Когда все это было? Воспоминания просыпаются по щелчку, хотя перед глазами нет ничего знакомого. Даже парень, улыбавшийся ее смеху, теперь старик. И она — старуха.
На нее замороженным металлом смотрит ее настоящее. Еще молодое, еще полное сил, еще грациозное, будто хищник, который сжимает тебя за загривок, игриво угрожая перекусить яремную вену. Совсем это не похоже на игру. Между ними сотня метров, но сквозь очки кажется, будто на расстоянии вытянутой руки. Может, он нашел чужую в этой трагедии? Необязательно же ее. Необязательно «Петру». «Незнакомка». Прекрасное объяснение для тени в тени, что не выходит на солнечный свет из-за чужой могила. Оловянный солдатик, что стоит на месте, сложив руки в замке под грудью. «Давай не будем усложнять», — могла бы сказать она. Но это час Гильберта, а не Йозефа. Йозефа она попросила не беспокоить ее в его квартире. Попросила закрыть дверь и оставить ключ в почтовом ящике, хотя знает, что у него может быть очень много дубликатов. Руки не устанут перебирать те ключи, что он собрал для ее черепной коробочки.
Она не слышит, что говорит распорядитель, который создает ощущение, будто все как у обычных смертных. Маги не любят церковь, не дружат с ней, потому что ладан их ослабляет. Поэтому хороня невдалеке от парочки храмов своего, они «играют».
«Гил, благодарю, что выжили», — говорит Петра про себя, сжимая сухое запястье. Сумасбродство и хорошее воспитание: целоваться на Вы. Всему их поколению, растянувшемуся на сотню лет, нужно говорить «благодарю». Потому что тогда Альтхаус не чувствует себя памятником, не чувствует себе скульптурой, которую все-таки сотворил, но забыл оживить Пигмалион. К ней пришла в гости Афродита, присела на краешек кровати, протянула свою прекрасную руку и сказала: «Время платить по счетам».
«Благодарю, что не искали», — говорит она, памятуя о том, как было больно представлять, что кто-то ищет ее посреди Великой войны. А потом оказывалось, что никто и не искал. Ей все дарили свободу. Все до одного. И забирали. И дарили. Это колесо вращалось, а потом споткнулось о Йози. Он был тем, кто искал, когда она даже этого не хотела, а иногда совсем не желала.